Сценарии и волны

Меньшевики возражали против ленинского плана восстания, ссылаясь на незрелость условий, а он отвечал им в том смысле, что дело революционера – условия менять, а не учитывать, покушаться на сам код, задающий события. Марксизм помог ему найти слабое звено в империалистической миросистеме и уникальный момент в истории своей страны.

На Востоке и вообще в третьем мире революция начинается с окраин, долго движется к столице, и после всех партийных разборок власть достается самым крайним и последовательным радикалам. В Европе наоборот, начинается в столице, долго добирается до провинций, и власть по окончании всех актов драмы оказывается в руках довольно умеренных революционеров. Наш 1917-й год имел смешанный сценарий – реальная граница между Европой и Азией проходила внутри страны. Началось в Петрограде, но власть досталась в итоге крайним радикалам.

Буржуазия в тогдашней России была слабой, робкой и традиционно пряталась за спину самодержавия в любой непонятной ситуации. Она пережила монархию всего на несколько месяцев. Ждала немцев как своих избавителей от скифского варварства темной толпы, но вместо немцев, после ареста буржуазного правительства балтийскими матросами, началась власть советов и военный коммунизм.

Прогресс, понятый слева это переход от открытого доминирования одних людей над другими к манипуляциям, от манипуляций к честному соперничеству, от честной конкуренции к партнерству и, наконец, к глубокому содружеству на основе осознания общих интересов. На каждом из этапов накапливаются препятствия. Их уборка и есть революция, которую ведет коллективная воля к следующей ступени прогресса. В такой оптике революции образуют несколько волн.

Первая волна, прокатившаяся по миру, была направлена против монархий, империй, сословий и церквей. Позитивные ценности – нация, республика, рационализм Просвещения. Действующая сила – третье сословие. Главный и один из первых примеров – Франция.

Вторая волна революций поднялась против частной собственности, рыночной эксплуатации, классового неравенства и парламентского надувательства. Позитив – коллективное владение и управление, социализм, диалектика. Действующая сила – организованные в партию трудящиеся. Первыми и главными в этой волне стали наши «десять дней, потрясшие мир».

В 1917 году начался самый массовый и самый пока долговременный эксперимент по созданию посткапиталистической цивилизации. Изобреталась новая форма коллективности, основанная не на общем страхе или ненависти к общему врагу, но на общем, заранее спланированном труде, ведущем нас в мир, обещанный советской фантастикой.

Мотивы и жертвы

Наиболее близкими к революции по накалу политической страсти событиями моей жизни были, видимо, баррикады 1993-его. Они казались обратной перемоткой 1917-ого. В 17-ом всё закончилось повсеместным учреждением народных советов, а в 93-ем всё началось с их роспуска.

Там я понял, зачем люди, даже безоружные, добровольно лезут под пули, в чем их главный психологический мотив участия в революции. Эти пули – уникальная форма признания. Ты кто-то важный, раз в тебя стреляет государство. С тобою в первый раз считаются. В стальном огне было нечто комплиментарное и это вызывало взвинченный энтузиазм у тех, кто впервые чувствовал себя игроком, а не пешкой на доске. Люди выходят на баррикады в поисках той собственной значимости, в которой система им отказывала.

Реальный социализм, при всех его заслугах, часто обращался с ними как с заменимыми винтиками большого паровоза, летящего в будущее, а реальный капитализм, которого они успели наесться в первые же два постсоветских года, обращался с ними как с мелкой медной мелочью, которой можно пренебречь при размене серьезных сумм.

Революция это когда ваш выбор начинает чего-то стоить, а вы сами начинаете что-то значить. Именно революция требует от нас выбрать свою главную идентичность: Класс? Вера? Гражданство? Нация? Язык? Выбрать одно из многих в ущерб всему остальному. Так простая принадлежность превращается в рискованный шаг, требующий чрезвычайных поступков.

Самый частый аргумент против революции – неизбежность жертв. Все меряют революцию жертвами и никто их не хочет. Обсуждают, при ком их было бы меньше всего? Психологически это понятно, но политически это ничего не дает. Чья это оптика, к которой столь многие и столь часто присоединяются? Это взгляд женщины, оставшейся дома. Чем меньше будет жертв, тем больше вероятность, что её мужчины, муж и сын, вернутся домой. Кто обязывает нас смотреть на революцию исключительно такими, заплаканными и женскими глазами? Есть ведь и другие персонажи, с которыми можно совпасть в идентичности – уличный боец, который переживает решающий момент своей жизни или присягнувший прежнему порядку офицер, который до конца хочет сохранить верность своей присяге.

Настоящая революция, со всем её насилием, это момент рождения новой политической нации. Момент, на который потом все будут очень долго ссылаться как на дату подписания общественного договора. Политическую нацию всегда формирует победитель на своих условиях. Победитель никогда не бывает одинаково мил и приятен для всех, проигравших или нейтральных к нему, групп.

В чем главная ложь сентиментального аргумента про «слезинку ребенка»? Ну, то есть: ни одна революция не стоит того, чтобы из-за неё отчаянно плакал ребёнок, никакая цель не оправдывает таких средств и т.п.? Реакционная ложь этого бриллиантового аргумента в том, что его сторонник предполагает отсутствие этой самой невыносимой слезинки в нынешнем положении. Сентиментальный реакционер всегда готов сказать «ваша борьба не стоит пролитой слезинки», но сказать «существование нынешней системы не стоит проливаемой слезинки» для него абсолютно невозможно. Он отказывается от оправдания бунта против системы, стоящей детских слёз. Когда его ставишь в этот тупик, он начинает комично взвешивать, как в задаче для младших школьников, поставив перед собой два ведра, в каком из них окажется по его мнению больше слезинок, в том, на котором написано «нынешняя система» или в том, на котором написано «ваша революция». И у него во втором ведре всегда оказывается больше, хотя бы потому, что первое ведро существует реально, а второе только предполагается и потому пугает и страшит его. Для солидности эта сентиментальность обычно приписывается Достоевскому, хотя его Карамазовы спорят несколько о другом. О возможности отрицать Бога на основании существования детских слёз.

Да, революция это резкий подъем крови в градуснике истории. Музыку революции исполняют на костяных дудках и кожаных барабанах. Нередко это зеркально-красные от крови мостовые. Скользкие алые зеркала расстрелянных улиц, в которые смотрится народ, выбирающий себе будущее. Но революция 1917-го года, кстати, одна из самых бескровных. Сколько погибло людей при захвате Зимнего Дворца и других столичных зданий? Гражданскую войну начали только в следующем году (весна 1918) буржуа, мечтавшие вернуть своё прежнее положение, позвавшие в страну, против восставшей черни, британские и американские войска и организовавшие их местных «белых» сателлитов.

Наши шансы

Абсолютное большинство населения нашей планеты сейчас – пролетарии т.е. наемные работники, не имеющие никаких источников существования, кроме продажи своего труда нанимателю. Когда я вспоминаю об этом, то чувствую, что шансы есть.

Неравенство между странами т.е. военный, культурный и экономический империализм и неравенство внутри стран т.е. классовый контраст никуда не делись и продолжают расти. Для большинства стран мира переход от импортозамещения к экспортной индустриализации остается несбыточной мечтой. Диктатура догоняющего развития – призрачный и вечно ускользающий горизонт их элит.

Шансы есть – понимаю я, думая о том, сколько рук по всему миру до сих пор поднимают над головой наш красный флаг.